Обитель милосердия [сборник] - Семён Данилюк

И эта вечная невыспанность, и непосильная бешеность заданного ритма, и щекочущее сочувствие окружающих, а главное — столь редкая полная зависимость мужа. доставляли ей особое наслаждение, в котором она не признавалась и себе. Наслаждение, обострённое страхом за него и желанием, чтоб именно ей был он обязан очередным своим выздоровлением. В такие дни, как теперь, она не вспоминала о душивших ее прежде обидах.

За это время она узнала их всех — сестер, нянечек. Узнала, кто и что любит, кого и о чем можно попросить. И по мере того, как убывали припрятанные в домашнем баре коробки с шоколадными наборами, возрастало число благ, отвоевываемых ею для мужа: вентилятор в палате, маленькая электрическая плитка на отделенческой кухне… Это были плоды науки, которой за годы его болезней овладела она с таким трудом, переламывая себя. Пожалуй, только попытки наладить более тесные отношения со старшей медсестрой упирались в холодную отчужденность.

На третий день мужу разрешили вставать, и теперь они то и дело поднимались и по несколько минут прогуливались по длинному отделенческому коридору, обмениваясь ревнивыми взглядами с шаркающими навстречу стариками с такими же подвешенными на шею бутылочками. У одного из них, с одутловатым, беспокойным лицом, на груди болталась бутылка из-под портвейна.

— Ты глянь, Ирк, и сюда пробрались, неугомонные, — Михаил Александрович, вспомнив о вечно гоношащих, беспрерывно «постреливающих» мелочь мужиках из шумного их двора, улыбнулся.

— Ага! — она радостно прижалась плечом — засмеялся, засмеялся! — Ну, слава богу, значит, пошло на поправку. Теперь и детективчики свои читать начнешь.

— Накаркаешь, — словно уличенный на шкоде мальчишка, он движением плеча отодвинул гладящую руку.

— Тьфу-тьфу, — поспешно согласилась жена. — Да нет, все будет хорошо. И Илья Зиновьевич так считает. Все-таки молодец он. Сам прооперировал, ведет тебя, а он ведь по штату не обязан. Здесь слухи ходят, что в Москву его забирают.

— Во-во, еще и твое занудство терпит, — насмешливо поддакнул Шохин. — Ведь это кому сказать: высококласснейшего специалиста она учит, как лечить! Еще мужик порядочный: я б на его месте тебя давно шуганул отсюда.

— Ну, кардиолога он все-таки мог бы пригласить, — она увидела сведенные брови мужа и поспешно добавила: — Динку не забыть потом отблагодарить: все-таки договорилась.

— Еще б Динка для меня и не сделала! — Шохин потряс в воздухе пальцем. — Ты хоть думай, чего говоришь. Для кого — для кого, а уж для меня-то… Только не смей ей чего-нибудь такое ляпнуть — обидишь человека.

Ирина Борисовна смолчала: не говорить же, в самом деле, чего стоило ей уломать старую знакомую сделать этот звонок.

— Да, Сережа вчера опять звонил, спрашивал, как ты. Говорит, Маришка чего-то там особенное к твоему выходу мастерит. Подумать только, внучка в пятом классе. Старики уж мы с тобой, Мишенька. Жизнь позади. А ты все ругаешься, — она шмыгнула носом.

— Именно что позади, — Шохин желчно усмехнулся. — С комбината чего никто не приходит?

— Ворчун, ой ворчун! — подивилась Ирина Борисовна. — «Не приходит», — передразнила она. — Да им волю дай, они б отсюда и не уходили. Телефон обрывают: как там Михаил Александрович? Договорились ведь — в больницу никого не пускаем. Чего теперь ноешь?

— Да я не ною, — Шохин устало остановился. — Домой хочу… А шут с ним! — он разудало тряхнул головой. — Борьке скажи, что в порядке исключения разрешаю зайти. Так и быть, подброшу идейку.

— Опять идейку! Седьмой год твоими идеями кормится. И так весь комбинат смеется.

— Ну, поговори мне.

Она с тяжелым чувством подумала, что вечером придется звонить Сажину и в ответ на проходное: «Как там наш железобетонный?» — врать что-нибудь бодренькое в тон и потом между делом намекнуть, что к нему пускают в любое время. Ну, вы ж понимаете! И заранее предвидела ответ: «Да-да, при первой возможности. Вот разгребусь маненько». Он действительно оказался очень понятливым, этот бывший зам — незаменимый тамада юбилейных банкетов. А потом врать что-нибудь в оправдание под тяжелым понимающим взглядом мужа.

Они присели в холле, стараясь не смотреть через открытую дверь палаты на откинувшегося на подушке Ватузина. Реабилитация у того проходила туго, рана вокруг трубки загноилась, стоял даже вопрос о дополнительной операции. Встречаясь теперь с его обиженным взглядом, Шохин морщился и постанывал.

Отсюда, из кресел, увидели они стремительно идущего по отделению мужчину. Накинутый на плотные плечи халат развевался буркой. Встречные больные и медсестры поспешно, уступая напору, отходили в стороны.

— Вот наглец, как у себя в кабинете! — подивился Шохин.

— О, какие люди! — мужчина радостно поспешил к сидящим. — А пугали: тяжелая операция, тяжелая операция! — Он обхватил Шохина за плечи.

— Тише, Сережка, раздавишь отца, — Ирина Борисовна поцеловала сына в подставленную щёку. — И не предупредил. Ну, как находишь?

— Огурец. Просто-таки свежий огурец, — сын не скрывал восхищения. — Эдак и я бы лег отдохнуть на пару недель. А что? — неожиданная перспектива захватила его. — Чикну я эту простату к чертовой матери. И главное — сколько плюсов: во-первых, лет через тридцать мучиться не придется, а потом — и от женщин, наконец, избавлюсь.

— Э, балабон, — безнадежно махнул Шохин, движением этим словно ненароком коснувшись волос сына.

Ирина Борисовна поднялась:

— Пойду отцу обед разогрею, а вы пока поболтайте. Только сегодня не спорить! — добавила она, внушительно посмотрев на сына.

— Слушаюсь, мэм, — Сергей Михайлович послушно склонился.

Они сидели в соседних креслах, и Шохин-младший положил ладонь на руку отца:

— А ты действительно выглядишь молодцом.

На самом деле, увидев отца, он даже растерялся: настолько тот сдал за эти несколько послеоперационных дней.

— По работе как?

— На работе как на работе, — с деланым равнодушием ответил Сергей. Но, не удержавшись, похвастался: — Между прочим, предложили замом в один главк.

— Интересно? — Шохин-старший оживился.

— Подергался было, да через своих людишек получил кой-какую негативную информацию, так что думаю чуток погодить. Да и потом, себя поставить надо. На каждое предложение кидаться — так в мелочевках и осядешь.

— А для дела как лучше?

— И для дела лучше, — Сергей скрыл улыбку: старик не меняется.

— Чего внучку не привез? — Михаил Александрович опустил подбородок на грудь, так что он почти уткнулся в подвешенную бутылочку.

— Выздоровеешь — привезу. Еще осточертеет.

— Давай, давай, — оживился отец. — Так и быть, выручу вас в очередной раз: заберу на все лето на дачу. Голубей будем гонять, мороженое рубать.

— Мать совсем осунулась, — Сергей поспешно перевел разговор: жена уже достала для дочки двухмесячную путевку в Анапу. — Ты б ее отпускал пораньше.

— А кто ее держит? — Михаил Александрович тревожно повел глазами на дверь кухни, откуда доносился высокий голос жены, беседующей с буфетчицей. — Гоню — сама не идет.

— Позавидуешь тебе, — сын в самом деле завистливо вздохнул. — Просто-таки образец коммунистической жены. Сейчас такие вымирают, как мамонты. Если б ты ее здоровый так же ценил, как теперь.

— Ну, это не тебе судить, — насупился отец. — Мать про то, как я к ней отношусь, все сама знает, — он многозначительно порубил воздух ребром ладони. — Тут вы не мешайтесь. Ты вот отчитайся-ка лучше, чего у тебя опять с Галиной.

— Сосуществуем, — оттого, видимо, что ждал этого вопроса, ответ получился раздраженным.

— Во-во, — Михаил Александрович скривился с видом человека, который ничего другого и не ожидал. — Два идиота. Под сорок уже, и все — «сосуществуем». Девчонку б пожалели. И что вы за люди? Пятнадцать лет грызете, грызете друг друга. Уж разодрались бы один раз на год вперед или разошлись к чертовой матери!

— Может, и разойдемся, — тяжело согласился сын.

— Э-э, у тебя и десять лет назад та же музыка была.

— Не так все просто, отец.

— Ничего не делать, оно, конечно, проще. Живете вы, я погляжу, как сонные мухи. На поверхность всплыть — на это откуда только силы берутся. А там — устроился, чтоб сверху не капало и снизу не сквозило, и — плыви себе куда вынесет, хоть в сортир, абы потеплее! — Глаза стали злее, движения жестче.

— А зачем же в одну кучу? — Сергей Михайлович почувствовал подзабытое, разом приливающее озлобление, как всегда при спорах с отцом, когда тот рубящим этим движением отсекал самые очевидные, но не устраивающие его факты. — Знаешь же, что я-то не из бездельников. Неделю не поднимался: готовил документы на коллегию…

— Все фантики. Люди кругом дело делают, такую махину разворачивают, а вы все бумажки перекладываете.